Мена зовут Владимир Владимирович Маяковский, и я умер 14 апреля 1930 году. Версия самоубийства была запущена как пуля в публику, которая ожидала моего появления на очередной дискуссионной встрече тех, кого заботило будущее России. Мы были непослушными детьми, которых предстояло освоить, переучить и переделать в нового советского человека, как казалось новоиспеченному правительству пролетариата.  

Я рассказал вам в общих чертах, что никакого самоубийства не было, а был вызов зайти на Лубянку опознать какого-то мелкого шпиона, который втирался в московские компании «около» литературных кругов.  Я пришел. Мне показали фотографии, и я опознал бедолагу, которого признали за шпиона, и как я выяснил с последствии, уже освоившись в астральном мире, что его  расстреляли, и что он отлично устроен в астрале на довольно приличном уровне. Хватит о нем. 

Далее, разобравшись с не-шпионом, люди с Лубянки принялись за меня, и я от страха стал неловко отшучиваться, пока не понял, что отсюда я вряд ли выйду, и что они меня не из-за шпиона к себе в гости пригласили, а из-за моей последней поездки во Францию.  Там я ухаживал совершенно безуспешно за Татьяной Яковлевой, отчаянной буржуйкой и модницей, и женщиной, которая была благополучно замужем за миллионером. В ее глазах я был нищим, который зарился на деньги ее мужа, и не более того. Кроме того, я покупал там Пижо для Лили Брик, и съездил в Ниццу повидать мою американскую любовь Элли и мою дочь Елену, которую Америка назовет по мужу Патришей Томпсон. В будущем у ней будет сын, мой внук Родя, то есть Roger.

А в Ницце моя трехлетняя дочь смотрела на меня моими глазами, так мне казалось.  У нее были мои глаза.  У меня не возникло никаких сомнений, что она моя дочь, и сердце мое скрипело, потому что я предчувствовал, что более я ее никогда не увижу. Судьба позаботилась о моей дочери. Элли вышла удачно замуж за человека, который обожал их обоих, и мать, и дочь, и Томпсон был в сто раз более удачлив в финансовых делах, чем я. Я знал и понимал, что Елена получит хорошее американское образование, а следовательно и работу и будет обеспеченным человеком, не в пример мне, который, не имея  приличного костюма, покупал «автомобильчик» не своей жене, с последующей расплатой на Лубянке, потому что в то время «честные советские пролетарии» и думать не смели о буржуазной забаве – собственном автомобиле.   

Поговорим лучше о Булгакове и Мастере и Маргарите. Уже тогда ходили по рукам версии романа, которые я прочел все без исключения.  Как я уже говорил вам, меня ошарашили подозрениями, которые в те времена считались обвинениями — окончательными, и пересмотру не подлежащими. Итак, мне предъявили обвинение в том, что я, якобы, искал русских иммигрантов по всей Франции, включая Ниццу, чтобы договариваться о кодах по тексту булгаковского романа «Мастер и Маргарита» для системы общения во французской заговорческой контрреволюционной организации  Бульдозер, цель которой являлась свержение советской власти со всеми ее свершениями… Бред сумасшедшего.  Я где-то когда-то неосторожно пошутил, что считаю наивысшим свершением пролетариата создание коммунальных квартир для решения проблемы перенаселенности Москвы. После создания колхозов, русское крестьянство ринулось в города перекрещиваться в пролетариат.

Короче, на Лубянке, они перешли от шуток к делу. Меня связали и били профессионалы заплечных дел.  Ответить я не мог, потому что руки мои были связаны. В процессе избиения я понял, что настала расплата за сотрудничество с властью, которой я доверился, не понимая, с кем я на самом деле имел дело.

Обратно в тело я уже не вошел, а они продолжали бить мертвеца. Мой труп привезли в мою квартиру. Из него лилась кров на пол, на ковер. Затем они решали, какая пуля подходила более к имитации самоубийства, ее оставили, остальные вытащили, и кровь смыли, подтерли.

Я кричал, орал, но меня никто не слышал, я кидался на них, но мой кулак пролетал  сквозь их грязные физиономии… пока  неведомая мне сила не унесла меня из моей квартиры в иной мир, о котором людям на земле ничего не известно.    

«Вы сотрудничали с органами НКВД?»

«Нет, меня туда звали, но я говорил, что занят, вашей работой пусть занимаются другие».

Самое страшное началось после смерти в Храме Правосудия. Мы миновали толпу, и меня усадили на одинокий стул за длинным столом в небольшом помещении. Во мне промелькнуло, неужели будут снова бить? Неожиданно все места за продолговатом столом оказались занятыми, и я понял, что меня разглядывают с любопытством, как дикого зверя в зверинце. 

Воцарилась молчание, я надеялся, что на этот раз обойдется без  бития, но кто знал, чем дело кончится. Самый важный из судей спросил меня, какое обращение будет мне милее, господин Маяковский, или товарищ Маяковский. То есть, битье продолжалось, но на этот раз не кулаками, а словами и понятиями. Почему-то я не знал, что ответить.Снова воцарилось молчание. На этот раз я решил осмотреть их, чтобы понять каково ответа они ждут. Я ответил не очень громко, но строго: «Как хотите!»

Мой ответ им не понравился, и я решил ничего не отвечать, если это сойдет мне с рук. Кто-то, видимо бывший белый офицер, спросил, давая мне понять, что им известно обо мне все до деталей. «Так значит, вас, верного слугу коммунистов, били в застенках НКВД? Судить вас пришли не совсем обычные судья, здесь те, которых били, и палачи, которые били».

Мне хотелось встать и уйти, но идти было некуда. Меня спросили, мол, какого бы наказания я пожелал тем, кто били меня до смерти?

Я ответил, это не моя забота, мне бы сперва свои поломанные кости залечить…

Голос Маяковского замолк. Наше интервью завершилось.

Недавно я написала пост «Ужасная догадка» о вкладе американцев в построение сталинского социализма в России.

Массовые аресты по всей стране родили страх и ужас, которой вскорости дорисует образ нового человека, советского человека, который пока ни у кого восторга не вызывает. А в тридцатые годы всех арестованных обвиняли в связи с некой иностранной державой и подозрительными сделками с иностранцами. Мне кажется, что смерть Маяковского в 1930 год мог бы прозвучать как второй залп Авроры.   

Первый залп символизировал начало Великой Октябрьской революции, второй залп ознаменовал начало страшной эры массовых арестов в тридцатые годы с их сегодня забытым страданием миллионов невинных людей.  

Уже закончив интервью, Маяковский добавил:

«Когда я покупал Пижо для Лилии Брик в Париже, она писала тот смертельный донос, который убил меня 14 апреля 1930 года».

 Поистине, второй залп Авроры ознаменовал начало той мрачной эпохи в советской истории, которая сломала дух народа на века.

Через несколько часов Маяковский вернулся, заявив следующее, мол,
оказывается, в архиве Лубянки, в вполне доступной форме все это время лежали папки с протоколами о моем избиении, и моей насильственной смерти.